Ирина Евса

Терзая смычком плечо
во имя сонаты строгой,
ты мог бы стать скрипачом.
Но ты захотел - стать богом.

Уйдя от житейских драм
голодной молвой оболган,
ты мог бы построить храм.
Но ты захотел стать богом.

Бесплодный асфальт и жесть,
владея волшебным слогом,
ты мог бы заставить цвесть.
Но ты захотел стать богом.

И - алую ветвь огня
взметнув над моим порогом –
ты мог бы согреть меня.
Но ты предпочёл - стать богом.

Всё было тебе дано –
от скипетра до острога.
... Ты мог бы стать богом, но –
ты слишком хотел стать богом.

Непостоянство вещи, её разлад
с временем, что исправно берет своё
Это льняное платье длиной до пят
предполагало жить, но оно — тряпьё.

Траченый молью плащ — в нём уездный фат
лихо пленял сердца молодых вдовиц —
взят огородным пугалом напрокат
и рукавами машет, гоняя птиц.

Кнопки, крючочки, пёстрая мишура.…
Время слежалось в складках, прогнув корсет.
Там, где оно дохнуло, — ожог, дыра,
трещина, из которой сочится свет.

Вещи — пустые коконы, мотыльки,
высохшие меж стеклами. Прах. Пыльца.
Не зарастает, времени вопреки,
в белом мундире дырочка от свинца.

БАЛЛАДА О ТИТУЛЯРНОМ СОВЕТНИКЕ

Под звуки рояля - полуночный бред
о том генерале, которого нет.
Его поглотила беззвучная мгла.
Но дочь генеральская всё же была.
К ней в дом титулярный советник был вхож -
хоть бледен и беден да ликом пригож.
Он ей приносил вороха новостей,
встречал впопыхах именитых гостей.
И ножкою шаркал, и ручку лобзал,
заглядывал жарко в чужие глаза.
В прихожей пальто поутру подавал
и шёл в свой нетопленый полуподвал.
При свечке у печки кропал письмена,
где были фамилии да имена.
Наклеивал марку и к ящику нёс
на каждого гостя отдельный донос.

...Гостей поглотила беззвучная мгла.

Но дочь генерала, представьте, жила.
В густой коммуналке, в прогорклом чаду
на примусе чахлом творила еду.
Повышенный в чине, светило светил,
к ней тайный советник тайком приходил.
На стол высыпал он различную снедь,
отличную снедь, не за личную медь:
конфеты в пакетах, галеты и сок,
вино с этикеткой "Абрау-Дюрсо".
И ножкою шаркал, и ручку лобзал,
и путано-жарко признанья вязал.
И, в тысячный раз получая отказ,
с лица не сводил ненавидящих глаз.

Её поглотила беззвучная мгла...

Здесь дочь генерала когда-то жила.
Теперь прозябает угрюмый старик.
Часами на ветхом балконе стоит.
С расстроенным слухом и духом плебей
он палкой гоняет чужих голубей.
"Вы - крысы!" - кричит им. И брызжет слюна.
И чёрным провалом зияет стена.

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

В той комнате пятнадцать лет назад
где нищего художника азарт
творил на стенах странные сюжеты,
сидели мы на влажном сквозняке,
и острый карандаш крутил в руке
врач-психиатр, слагающий, сонеты.
Итак, семь карбонариев в ночи,
склонялись мы над пламенем свечи,
клянясь остаться строчками в народе.
И пылко, как революционер,
над нами воспарял Аполлинер
в плохом, но всем доступном переводе.

А тот, кого любила я, молчал.
И в поисках знакомого плеча
я часто отвлекалась от событий,
происходящих в комнате. Верней,
от дребезжащих фраз, скрещённых в ней
в пылу духовных, в общем-то, соитий.

Вкушая хлеб и красное вино,
не знали мы, что всем нам суждено
по воробьям всерьёз палить из пушки.
Взор психиатра мрачен был и мглист.
И кто-то мне шепнул, что он — чекист,
и скоро все мы встретимся в психушке.

В окно сочились запахи весны.
И плосколицый ангел со стены
нас осенял стрекозьими крылами.
За ним тянулись рыжие волы,
и женщины — летящие — из мглы
светили удлинёнными телами.

Но тот, кого любила я, вполне
был трезв. Не обозначась в тишине,
он с напряженьем вслушивался в строчки,
И густо — между локтем и плечом —
конторским красноватым сургучом
замаран был рукав его сорочки.

Уже потом — в развёрнутом досье —
напишет он, что общество сие
почти безвредно, ибо глуповато,
что души всех легко заполучить,
а психиатра можно приручить
изрядным повышением зарплаты.

...Но в комнате, где стены, как алтарь...
но в комнате, где, Господи, не тварь
дрожащая, а дух, блажен и вечен,
где нет “потом”, а есть одно “теперь”, —
я так ждала, что он закроет дверь
на ключ. И я качнусь ему навстречу.

°°°
Наша повесть истекла, потускнела, обветшала По ту сторону стекла, где написано “Warszava”, ты похрустываешь льдом и в карманах греешь руки. Если б знал, с каким трудом я выуживаю звуки, ты разнёс бы эту тишь, так, чтоб площадь зазвенела. Но незыблемо стоишь: “Ieszcze Polska nie zginela”. Хруст сосульки, лязг дверей, темноту качнувший поезд - вот и всё, что я в хорей облеку, когда опомнюсь. Если б знал, с каким трудом, пряча в рифму, как в оправу, контрабандой за кордон - эту вьюжную Варшаву, ты б не плёлся до угла сквозь метельную лавину… “Ще не вмерла Україна” по ту сторону стекла.
	°°°
	ВЕСЕННИЙ РОМАНС В лиловой густоте весеннего броженья плащами прошуршав по площади ночной, мы вдруг заснём в метро устало и блаженно, как будто сотни лет остались за спиной. Минуем все дары, что врозь и не по чину. Минуем все дворы, где мы не ко двору. И я тебя, мой друг, до смерти не покину, затекшее плечо во сне не уберу. Пускай, ощерясь, век бросается в погоню. Сквозь бренные дела, сквозь бранные слова – мы въедем прямо в рай в пустеющем вагоне, в тот самый райский сад, где небо и трава. Там по воде плывет серебряная стружка, и облака, дрожа, цепляются за куст. Там бабушка моя, а с ней моя подружка горстями вишни рвут и пробуют на вкус. Пока блаженный свет из наших душ не вытек, и, грохоча, вагон разбрызгивает тьму, -не просыпайся! Спи. Не то заставят выйти. И - что страшней всего - уже по одному.


	°°° Сыну

	С музыкой, больше похожей на плач, бродит всю ночь эта странная пара. “Бэса мэ мучо!” — вступает скрипач, и скрипачу подпевает гитара. Рыжебородый властитель смычка и гитарист в полинявшей ковбойке не растворятся в тумане, пока длится веселье прибрежной попойки. “Вот они!” — лица смыкаются в круг, и рыбаки застывают на трапе. Нищая плата за плачущий звук — хруст чаевых в опрокинутой шляпе. Южной луны неотступный зрачок рыщет за ними по краю лагуны. “Бэса мэ мучо!” — взывает смычок. “Бэса мэ мучо!” — взрываются струны. Света и влаги легчайшая взвесь лица златит, оседает на плечи. “Вот они! Вот они! Музыка здесь”. “Бэса мэ мучо. Целуй меня крепче”.




	Когда исправно кормишь голубей и норовишь, чтоб ветры дули в спину, когда любовь к живущему слабей тоски по тем, кто нас уже покинул, когда один лишь путь наверняка — от конуры до ближней бакалеи, — вдруг ниоткуда выплывет строка: …но продлевая гибель Галилеи... Как отдаленный гул товарняка. И долго смотришь, как дрожит щека у старика на ледяной аллее.