Ларисе Миллер

Давайте отменим плохую погоду,
давайте войдём в этот дышащий лес,
но только отнюдь не походкою гордой,
а — будто воришка в окошко пролез.

И в самом-то деле, ну кто мы такие,
чтоб даром глазеть на сиянье берёз?
Защитницу древней лесной автаркии —
глядите — уже довели мы до слёз.

Прости нас, плакучая ива, не надо
сердиться на трёх молодых побродяг.
Мы — дети гремучего смрадного ада,
Мы — только послушать, как пчёлы гудят,

как падают капли с хвоинок на травы,
как тихо грибы под листвою шуршат...
Прости нас, сокровища эти укравших
у сов, у ежей, медвежат и мышат!

Нам здесь — не остаться, нам здесь — не гнездиться,
хоть манит и манит лесная тропа...
Сбежавшим игрушкам пора возвратиться
в чуланчик, который тоскою пропах.

Пожалобнее, парень, выводи,
рассказывай о том, что мамки нету,
а батько при смерти в больнице,
и нечего с братишкой вам жевать...
Пронзай сердца вот этих толстых тёток,
что с клунками расселись в электричке,
влезай в их души мыслью о Христе,
напоминай о том, что горе — немо,
а ложь всегда нуждается в словах.

Мир разношен, как старый ботинок
так, что не замечаешь его.
Даже двух соловьёв поединок
не тревожит почти никого.
Мир разучен по нотам, как пьеска
для десятка голодных бродяг.
Он отчетлив и резок, как фреска,
и конечен, как мысли трудяг,
добывающих потом солёным
жалкий грошик себе на харчи...

Мир увидит дитя и влюблённый.
Да дурак. Если слезет с печи.

Детвора обживает деревья,
оживляя убогий пейзаж.
Видно, дело и вправду к апрелю:
сердце взято на абордаж
веткой тополя смоляною
и ручья речистым звонком...
Каждый — снова школьник весною,
соблазняющийся манком
ветра, пьяного синим небом,
солнца, пляшущего гопак,
и земли, что краюхой хлеба
на сугробьих лежит губах.

Я — веточка, принесенная в дом
февральским утром, трезвым и морозным,
высвобождаюсь от науки грозной —
дышать и плакать только подо льдом.

И вот теперь гляжу в лицо окна
на братьев и сестёр, родных и близких,
оставшихся всё с тою же пропиской,
я, девочка деревьина одна.

Мне говорят: "Ты к нам внесёшь весну!" —
и трогают ещё слепые почки.
И я, конечно, выпущу листочки,
И я, конечно, время обману!

Но как саму себя мне обмануть,
внушить себе, что это в самом деле...
Ведь дело не в отсутствии метели, —
а в таинстве огня, который — не задуть.

Под треугольным зонтом, к тому же изломанным трижды,
в дождь проливной старуха уходит, как в дым...
Я не знаю, Господь, что ночною порой говоришь ты
этим женщинам ветхим, как древнее Время, седым.

Им не скажешь: «терпите!» — они уже столько терпели!
Им не скажешь: «не плачьте!» — они ведь и так не ревут.
Их крестили в такой огнедышаще свежей купели...
Неужели и этих старушек на Суд призовут?