Сергей Шелковый

***

ПЕЧЕНЕЖСКОЕ МОРЕ

     Стужей убитую горлицу
     Поднял со снега. -
     Легка,
     Перисто невесома,
     Словно и не жила...
     Или доныне летит...

	Меж кромкой вод и кручею иду Через пространство ласточек снующих, Облюбовавших глину берегов Для сотен гнёзд. Их стаи неустанны - Они и средь кривых корней сосны, Подмытых прошлогодним половодьем, Снуют, ныряют в родовые норы, На корневищах вислых отдыхают... А узкая песчаная тропа Меж охрою пещерного гнездовья И небом, отразившимся в воде, Ведет меня всё дальше вдоль обрыва - Туда, где зелень хвой береговых Становится туманной, сине-сизой... Какой простор! – Земля, вода и солнце Породнены властительным покоем И лёгким лётом броуновских птиц. Как ясно дышит время – На кордоне, На стыке печенег, Руси, кипчаков Приостановлен Северский Донец, И море в добрых сорок километров Зовётся Печенежским... Долог путь - Над головою зной столетий веет. А глупая бездомная бутылка, Сознанье потерявшая в песке, Не в силах это чувство обескрылить... Чуть слышный ветер овевает сосны, И вдоль лучей, полётных трасс касаток, Так несомненно мира разбеганье! Так явственно пространство - Вширь и ввысь! А за кремлями круч желто-зелёных, За древней вспоминающей водою, За полногрудой мощью окоёма Так видима Пронизанная солнцем, Огромная, просторная страна!
	1995

***

Для жизни духа нет плохих времён,
Как нету для неё времён хороших.
Гончарной глине предназначен обжиг,
Упорный жар со всех шести сторон.

Живущий неизбывно одинок,
И он немей при жизни, чем пристало.
Но тишь читать умеет между строк,
Но музыка - не медный лай кимвала.

Когда признанью не хватает слов,
То это оттого, что слишком много
Их сказано - без права и без Бога,
И смысл бежал из непробудных снов.

В пределе откровенья - тишина.
Она - и звон в крови, и дрожь ресницы,
Когда-нибудь, очнувшись ото сна,
Почувствуешь: яснеет пелена.
И заново, в слезах,
Рискнёшь родиться.

1995

	***
	Огромная славянская страна, Распластанная шкурою медведя! Широк твой лоб, косматы времена И мутно-золота полушка меди. С твоим похмельным привкусом в крови И мне бродить остаток дней по свету. Беспутная! На путь благослови И в эти дни, когда дыханья нету. Напутствуй и за мать, и за отца Собольей бровью, нежною и грозной. В разбойной тьме молитвенность лица - Вот храм твой белый над юдолью косной. На кручах, на обрывах-берегах Монастыри предсмертно светлолицы, И ставший ветром безымянный прах С небесным ливнем в пахоту ложится.
	***
	Из космогонии Будущее покрыто мраком. И оно же, вобрав в себя прошлое, как понятие “тор” все бублики, - с маком и без мака, так себе и хорошие, - покрыло мрак, напитав его наилегчайшим нечто. Стоит ли жалеть, что из сущего всего только малая часть млечна? В остальном же - меж звёзд продолжается в полный рост, - скорее золотой, чем простой, - флирт вакуума с пустотой. И округлое древнее чрево, набухая чёрною тайной и вдоль вектора вправо-влево, радиально и вира-майна беспрепятственно расширяясь, разродится, брызнет вот-вот феерией сна, что в себе несёт с шансом чуть больше нуля - яви завязь... 2002

	***
	Ещё любил я первое июля, Когда после дождя опять светло, И солнце золотит в столовой стулья И брызжет на гранёное стекло. Как дышит рухлядь в этом доме старом – Открытки, ноты, бастионы книг! Всё шло к тому, чтоб тайно и задаром Я некий мир из воздуха воздвиг. А что ж ещё в бездомном певчем звуке? Грудинных струй волнистая игра... И ни на рубль скептической науки, Ни на копейку прочного добра. Слова о лете — обречённей лета. Глотни вина, поозоруй чуток — И ласкою предсмертного привета Закончи рукописный завиток. Иди же, ночь! Как ладен твой обычай, Дружок-сверчок, игруля из игруль! Ведь можно жить лишь звуком, а не притчей, И снова ждать рассветный лепет птичий: “Июль-июнь, июль-июнь, июль...” 1998

	***
	Крест не роняя с крестовины плеч, Вершину видеть над разливом мути. И внешние случайности вовлечь В движенье воли, В ток духовной сути. И Духа неизбывного печать Не уставая узнавать повсюду, Решусь за день до гибели начать Иную жизнь! Решусь. – И с тем пребуду.

	1995